Журналист из Таджикистана вышел к микрофону на сегодняшней пресс-конференции Путина с подарком: книгой, где собраны тексты русских авторов о том, какие «хорошие персы и таджики», и просьбой — поставить в России памятник Омару Хайяму. Путин «поблагодарил за наводку» и книгу, назвав идею «хорошей», и двинулся дальше по повестке.

В эти же дни — буквально рядом по календарю — Таджикистан хоронил мальчика, которого в подмосковной школе зарезал 15-летний подрастающий неонацист Тимофей К. Убитого ребенка звали Кобилджон Алиев. Ему было 10 лет. У него был брат-близнец в том же классе. Мать работала в этой школе уборщицей.

16 декабря в школе в поселке Горки-2 на учеников напал 15-летний девятиклассник Тимофей К. Он ходил по коридорам, спрашивал детей, «кто они по национальности», и искал «нерусских».

Таджикский МИД 17 декабря официально заявил: это нападение — «на почве национальной ненависти», потребовал «незамедлительного, объективного и беспристрастного расследования», и сообщил о дипломатических шагах в адрес России.

И вот между этими двумя фактами — просьбой о памятнике и похоронами ребенка — и лежит вся правда о том, как устроена публичная речь о мигрантах в России.

Телевизионная дружба против неонацистской реальности

СМИ писали, что нападавший придерживался неонацистских взглядов, готовился заранее, разослал одноклассникам текст под названием «Мой гнев», а на его экипировке были отсылки к культуре прославления массовых убийц и ультраправого террора.

Это важная деталь не из жанра «сенсация», а из жанра «причина»: такие нападения не возникают в вакууме. Они вырастают из среды, где ненависть легитимизирована не обязательно законом — достаточно привычкой, мемами, рейдами, «народными дружинами», бесконечным словарем «чужих» и «подозрительных», публичной дискуссией.

И здесь памятник Омару Хайяму не просто «не помогает». Он становится удобной декорацией: гуманистический символ, который можно поставить поверх реальности, не меняя ни ее саму, ни правила игры.

Статистика растущей ненависти

В 2024 году от преступлений ненависти в России пострадали 259 человек (из них по этническому признаку 163 – годом ранее – 69), один погиб, сообщает исследовательский центр «Сова». Среди жертв — выходцы из Центральной Азии и Кавказа.

Human Rights Watch в докладе описывал рост серьезных нападений на почве ненависти и связывал это с общей атмосферой ксенофобии и практиками преследования мигрантов.

Параллельно ужесточалась и административная «вилка уязвимости»: выдворения и депортации росли, проверки становились массовее. Судебная статистика по решениям о выдворении в 2024-м достигала рекордных значений; в публичных подсчетах звучали сотни тысяч постановлений о выдворении.

На этом фоне таджикские власти уже раньше публично предупреждали граждан: временно воздержаться от поездок в Россию без острой необходимости (заявления весны 2024 года, затем повторные обращения).

Это и есть контекст прямой линии. Не «культурный обмен», а ежедневная шкала риска: от унижения и произвольной проверки до ножа в школьном коридоре.

Почему согласованный вопрос звучит как капитуляция

Потому что он безопасен для эфира и бесполезен для людей. Когда журналист дарит Путину книгу «о хороших таджиках» и просит памятник, он, возможно, искренне пытается говорить языком, который в этой студии хотя бы допускают. Но этот язык не требует ответа на главное: как защитить таджикского ребенка, таджикскую мать, таджикского рабочего — завтра, а не в вечности, где ставят памятники?

Кто задаст президенту Путину вопрос о расследовании убийств по мотиву ненависти как системы, а не «эксцесса»? Кто спросит об ответственности за разжигание вражды в публичном пространстве также, как канал «Спас» интересует запрет оккультизма и ужесточение ответственности за него? Кто попросит у Путина рецепта защиты тех, кого бьют и унижают «потому что не такие»? А кто призовет к контролю над группами, которые строят карьеру на травле?

«Русские общины» и «Многонационалы»: ненависть как гражданская доблесть

Существуют структуры, которые годами растят в стране исламофобию, мигрантофобию и кавказофобию под видом «народного порядка». И убийство Кобилджона как раз актуализировало обсуждение роли ультраправых пабликов и того, как они нормализуют ненависть.

О движении «Русская община» независимые медиа писали как об ультраправой сети с практикой «рейдов», публичной кампании травли и взаимодействия с силовиками; в журналистских расследованиях и репортажах обсуждалась и политическая «благосклонность» к ним, включая образ Бастрыкина как символического союзника, который они сами эксплуатируют.

Можно спорить о степени «крышевания», но спорить уже поздно: сам факт нормализации таких практик — и есть государственная ответственность. Когда ксенофобия превращается в жанр «активизма», а силовой аппарат смотрит сквозь пальцы до первой большой крови, виновата не только улица. Виноват и эфир, который учит: лучше просить памятник, чем спрашивать о безопасности.

Памятник не спасает от ножа

Омар Хайям — поэт сомнения, иронии и ясного взгляда на человеческую природу. Но в декабре 2025 года в России его имя использовали как мягкую обертку для темы, которая требует не лирики, а закона, защиты и политической воли.

Памятник Хайяму может появиться. Кобилджон Алиев не появится никогда.

И вот главный вопрос прямой линии, который так и не прозвучал: сколько еще детей должно умереть, чтобы разговор о мигрантах перестал быть разговором о декорациях — и стал разговором о праве на жизнь?